|
Тринадцатилетнюю Алю привезла в детдом классный руководитель за два дня до начала учебного года. Девочка была маленькой, худенькой и, значительно отличалась от детдомовских сверстниц.
— Два дня назад, — рассказывала классный руководитель, — состоялось заседание суда, который лишил мать Али родительских прав.
Директор школы звонила в облоно, — продолжала она, — и нам разрешили отвезти девочку к вам. Пусть уж этого учебный год у неё начнётся по‑человечески. А документы вышлем через десять дней, когда вступит в силу решение суда.
Кроме школьных документов у Али в личном деле ничего не было, и детдом имел полное право не брать её. Но все понимали, что девочка никому не нужна и десять дней дома совсем расхолодят её к занятиям в школе, и с ней будет ещё труднее.
Классный руководитель, несмотря на свою молодость, была женщиной энергичной и имела твёрдую установку директора школы — во чтобы то ни стало оставить Алю в детдоме. На вопросы о характере Али, её учёбе и поведении ответы давала общие.
— Девочка из неполной семьи, — твердила она, — мать ведёт аморальный образ жизни. Аля учится слабо. Иногда пропускает занятия без уважительных причин. Имеет много пробелов в занятиях, но педколлектив школы делал всё, чтобы она шла в ногу с ровесниками. Девочка‑то она сама по себе неплохая. Поручения выполняла.
Алю в детдом взяли. Пошла она 1‑го сентября со всеми вместе в школу, а на второй день, сославшись на головную боль, отпросилась у учительницы со второго урока в больницу. И с занятий в детдом не вернулась.
Поговорили с детьми. Никто ничего не знал. Позвонили в поликлинику, в больницу. Нигде Али не было. Значит, домой уехала, — решили в детдоме. Срочно связались с милицией, дали телеграмму в школу, с просьбой проверить, не появилась ли Аля у кого‑либо из подруг. Увы, никто ничего не знал.
Где же она? Может быть, уехала к кому‑нибудь из родственников, но никаких адресов, кроме домашнего, в личном деле не было. Оставалось только ждать.
Прошла неделя. Началась вторая. И вот в детдом пришла телефонограмма из московского детприёмника‑распределителя, где говорилось, что Аля задержана и находится у них, необходимо прислать представителя детдома.
Свалилась тяжёлая ноша с плеч. Воспитатель Галина Анатольевна на радостях, не мешкая, собралась в дорогу, надеясь к ужину вернуться с Алей.
На окраине города с трудом отыскала детприёмник. Её пригласили в дежурное отделение, где после небольшой беседы дали подписать протокол задержания: «Воспитанница детдома Аля… задержана на Казанском вокзале. Занималась бродяжничеством и проституцией… Вензаболеваний не обнаружено… Необходимо провести с девочкой профилактическую работу, взять под особый контроль и не допускать её отъездов из детдома.»
При чтении протокола у Галины Анатольевны перехватило дыхание. Такое в её практике было впервые. И раньше уезжали дети из детдома в Москву, чтобы покататься на метро, встретить на московских улицах любимых артистов, но такое…
На обратном пути воспитательница стала расспрашивать Алю о поездке:
— Ты раньше тоже уезжала из дома или надумала только у нас? — спросила она.
— Уезжала два раза, — призналась Аля, — в школу приходили такие же бумаги из детприёмника, что и вам дали. Меня привезли к вам сразу после суда. Боялись, что я уеду снова, и пропадёт моя путёвка.
— Ну а как же это всё началось? — допытывалась воспитательница.
— Два года назад, — призналась девочка, — мы с мамой жили в рабочем общежитии. Комната у нас была маленькая. Когда я ещё не училась в школе, всю неделю была в яслях, потом в детском саду. А когда в школу пошла — стала жить дома. Спала вместе с мамой на кровати. Когда к ней приходили разные дядьки, меня отодвигали к стенке. Потолкаются, потолкаются и успокоятся. Потом мне мама купила раскладушку. Я притворялась, что спала, а сама всё видела. А потом к маме пришёл жить дядя Вася. Мама ушла в ночь, а он посадил меня к себе на колени. Сначала больно было, потом — ничего. Денег дал. Велел матери не говорить. Потом был дядя Витя, дядя Вова. Все давали денег и говорили, чтобы я молчала. А с мальчишками я баловалась редко. Те денег не дают. Загонят в подвал, на чердак, а потом в лес. И всё так. Без денег.
Воспитательница слушала эту откровенность и думала: что делать, как помочь этой несчастной?
К ужину Аля была в детдоме. Её вымыли, переодели, накормили. И уложили спать. Так принято в детдоме, чтобы ребёнок успокоился. А все разговоры оставили до утра. Когда все улеглись, Аля стала рассказывать подружкам по спальне свои «московские страшилки»:
— Днём каталась по Москве на метро, на троллейбусах, гуляла по улицам, ела мороженое. Вечером приходила на вокзалы. Денег давали мало, — жаловалась она, — мальчишки все обманывали. А вот в последний вечер повезло. Поймал меня за руку чёрный дядька.
— Негр, что ли? — приподнялась на руках соседка.
— Нет. Как его. Кавказец, с усами. Пошли в скверик. Посадил на колени. Дал сначала двадцать тысяч, а потом ещё десять. Тут меня и забрали в милицию.
Девчонки слушали молча. Жевали жвачки, сосали привезённые Алей молсушки, не ощущая их горечи.
— Тепло будет, уеду снова, — пообещала Аля, — тогда больше привезу вам жвачек и молсушек.
Разговор девчонок невольно подслушала ночная няня, совершавшая обход по спящему детдому. Всякое видела на своём веку, многое слышала. Но такое…
Тяжёлый комок подкатил к горлу женщины. На глаза невольно навернулись слёзы. И она недобрым словом помянула Алину мать и ей подобных, калечащих души своих детей:
— Господи! — молилась она в тот вечер, — разве это матери?! Накажи их, окаянных!
* * * * * * * * * * |
